Перст судьбы - читать онлайн книгу. Автор: Елизавета Дворецкая cтр.№ 44

Потом она шла по своим же следам домой. В большой Домагостевой избе сейчас было людно: все невестки собрались с малыми детьми, чтобы пережить страшный вечер под крылом у свекрови. Милорада и Яромила лепили и сажали в печь пироги — готовые уже дожидались в кадке под рушником, — Никаня и Тепляна болтали, держа на коленях шитье, Остряна покачивала маленького Гостяту. На полу возились дети. Огник и Дивуля, старшая дочка Остряны, были почти ровесниками — им кончался третий год, Братоне уже было три с половиной, а Молчана держала на руках годовалую дочку Тепляны, свою внучку. Ложечка внесла в большом глиняном горшке куски жареной свинины, поставила на стол. С тех пор как она стала уже почти невестой молодого варяжского князя, в ней никаких перемен не появилось; она все так же была послушна, молчалива, но часто ходила к тому варяжскому волхву с выбритым лбом, и они вместе пели что-то непонятное. На них уже начали коситься: кто знает, что они там поют, каких навей призывают?

На столе, на подстеленной соломе, стоял под особым рушником большой священный хлеб, тоже называемый корочуном. Милорада пекла его, надев рогатый убор, вывернутый овчиной наружу кожух и рукавицы, чтобы привлечь в наступающий год богатство для дома. Круглый, с плетенкой из полосок теста сверху, пшеничный корочун сиял, будто особое зимнее солнце: в середине в нем была сделана ямка с насыпанными в нее зернами пшеницы, ячменя, ржи, овса, а окружал его пышный жгут из льна. Домочадцы невольно принюхивались к сладкому запаху свежего хлеба, но — увы — пока только души предков могли наслаждаться угощением, а людям придется подождать еще шесть дней: есть корочун можно только начиная с первого дня нового года. В печах сидели еще четыре маленьких хлеба — «корочуновы братья», которые кладут на углы стола, чтобы корочун не оставался на ночь один и не скучал. Говорят, что ночью священный хлеб и его братья разговаривают между собой, и если подслушать их разговор, то узнаешь, какая жизнь будет в новом году, кто умрет, кто замуж выйдет. В детстве Велемила с сестрами не раз пытались подслушать эту беседу, но то ли засыпали, то ли шум за окном мешал — ни разу ничего путного не услышали. Глядя на священные хлебы сейчас, она вдруг подумала: еще, что ли, попытаться? Любопытно все же, выйдет она наконец замуж?

Велемила снова потянулась к заволоке — посмотреть, сильно ли стемнело. И услышала, как скрипнула дверь, потом застучало в сенях — кто-то отряхивал снег. Свои все дома, но собаки не лаяли — стало быть, частый гость, привычный. Или…

Вскочив, девушка метнулась к двери, и как раз в это время раздался тяжелый, многозначительный и размеренный стук.

— Кто там? — вскрикнула она.

Все женщины в избе разом замолчали и застыли кто как был.

— Корочун! — раздался глуховатый, уверенный и веселый голос. — Отворяйте, а не то всех съем — и старух, и молодух, и девок!

Женщины переглянулись, раскрыв рты. Остряна пискнула, крепче прижав к себе ребенка. Все они подумали одно и то же, причем каждая решила, что этого не может быть. Но Велемила уже распахнула дверь. И завизжала, прыгая на месте. Света из избы падало мало, но ей и не требовалось много, чтобы узнать пришедшего. За порогом, обсыпанный снегом, в длинном кожухе, огромный, как медведь, в сдвинутой на затылок шапке, стоял ее старший брат Велем.

Тут же ее словно вихрем отшвырнуло от двери. Сунув младенца Ложечке, Остряна пролетела через избу и бросилась на грудь Велему, что-то неразборчиво причитая, не то плача, не то смеясь. Обладая нравом довольно неуживчивым и недоверчивым, мужа она любила и в роду прижилась даже легче, чем ожидали. Вероятно, благодаря мудрости Милорады, которая в дела женатых сыновей не совалась, а припасы распределяла по числу едоков в доме. А еще благодаря самому Велему, который уважал знатный род, ум и любовь к нему молодой жены, но садиться себе на шею не позволял и не давал Остряне забыть, кто хозяин в доме. Это положение ее устраивало, и они жили ладно и мирно, не считая приступов ревнивой досады, иногда с Остряной приключавшихся. Велем все-таки был статный и сильный, не так чтобы красивый, но привлекательный и общительный молодой мужик, а при его высоком роде и богатстве многие девушки, не говоря уж о молодых вдовах, охотно пошли бы к нему в дом второй женой.

Хоть и был Велем здоровенным, будто бортевая сосна — так о нем говорила старая киевская воеводша Елинь Святославна, — но под натиском Остряны пошатнулся, потом обхватил ее, оторвал от пола и так шагнул через порог, неся жену в руках, и снова поставил перед печью. Тут и остальные женщины, опомнившись, радостно загомонили, окружили его, то отряхивали снег, то пытались стянуть вотолу и кожух, то обнимали, отпихивая одна другую, и целовали его холодную бороду с тающими снежинками. Велем радостно обнимал сразу двух или трех — жену, мать, сестер, невестку, даже Ложечку, которая попалась под руку. Все кричали, причитали, гомонили, так что ни слова было не разобрать.

— Да дайте ж мне хоть нового князя словенского глянуть! — взывал Велем, но гордая Остряна уже протягивала ему рожоное дитя.

Поскольку по пути домой Велем проезжал и Словенск, и Дубовик, где жила замужем самая старшая дочь Домагостя, Доброчеста, главные домашние новости он уже знал. Однако Гостята, еще не знакомый со своим отцом, обнаружив себя во власти чего-то огромного, холодного и пахнущего чужим, принялся орать.

В сенях уже топали и переговаривались челядинцы, вслед за Велемом приведшие сани, перед домом тянулся со льда реки целый обоз, раздавались крики. Велем водил с собой в теплые края дружину из пятидесяти человек, часть из которых брал из Дубовика и там же оставил, часть была из ладожан. Из бывших жителей Вал-города, оставшихся без крова и пожитков, пятеро мужиков и шесть женщин разного возраста с детьми осели у Домагостя: женщины помогали по хозяйству, где хлопот с несколькими гостиными дворами всегда хватало, а мужчины служили гребцами и воями в дальних торговых поездках, в последнее время случавшихся каждый год.

Наконец и Домагость, растолкав женщин, обнял любимого сына.

— Тебя прямо не узнать! — приговаривал он, оглядывая новую одежду Велема — козарский войлочный кафтан, богато отделанный шелком, кожух, крытый какой-то узорной тканью. — Такой большой-набольший стал!

— В Киеве теперь говорят — боярин! — с важностью пояснил Велем. — Большой муж богатый, стало быть.

— Это по-какому же?

— По-саварски. Правда, Тур говорит, что буем-ярым мужика всегда у них на Полянщине звали, вот и вышло сперва «буяр», потом и «бояр». Но у них там и савары, сколько они помнят, водятся, не разберешь. Ну а парни где? Не пришли еще?

— Сегодня должны. Все ушли, кроме отца. Теперь вот ты у нас еще мужик в доме! — Милорада, прослезившись от радости, снова припала к груди Велема. В отличие от Кевы, родившей трех сыновей, у нее Велем был единственным.

— Да я тоже в лес думаю пойти, только не сразу, а чуть погодя, как дома пообживусь немного и дружина отдохнет. Нам теперь куницы да лисицы знаешь, батя, как нужны! Все расскажу, только дайте в рот положить что-нибудь. С утра не евши.

— Да как же ты ехал-то, под самый Корочун! — Милорада, опомнившись от первого удивления, всплеснула руками. Молчана, Ложечка и Яромила уже несли все, что было приготовлено, и расставляли вокруг Велема, будто праздничные требы вокруг идола могучего божества. — Мы уж думали, теперь до весны, как реки вскроются…