Дорогой надежды [= Дорога надежды ] - читать онлайн книгу. Автор: Анн Голон cтр.№ 14

У миссис Кранмер были мягкие, вполне гармоничные черты лица, которые казались бы даже привлекательными, если бы она так плотно не сжимала губы.

Ее лоб уже избороздили тонкие морщины, свидетельствовавшие о постоянном напряжении, вызванномчрезмерной хозяйственной озабоченностью.

Ее русые волосы покрывала муслиновая кружевная косынка, которая — явно после долгих колебаний — была повязана так, чтобы оттенить красивые бриллиантовые серьги, подарок мужа — очевидный предмет ее гордости. Это кокетство и тщеславие она «искупала» безобразием нашитого на платье пластрона, жесткого, как ошейник, такого длинного и острого, что при ее бесконечной талии казалось, будто туловище выступает из воронки.

Среди присутствующих находился также и тесть Самуэль Векстер, высокий старик в черном плаще, в черной квадратной шапочке, покрывавшей его белые волосы, переходившие на уровне крахмальных брыж в длинную белую бороду.

Анжелика проглотила несколько поджаренных миндальных орешков, запив их чашкой того настоя из чайных листьев, который пользовался здесь большой популярностью.

Было непонятно, почему так долго не зажигают свечи, ибо стало уже очень темно под лепным потолком столовой. Неужели в целях экономии? День еще не иссяк. И вдруг последние солнечные лучи ворвались через стекла яркими золотыми вспышками, от которых запылали и заискрились на стенах портреты и зеркала, оживляя покрытую лаком мебель и отражаясь в черных и белых мраморных плитках вестибюля.

Как можно незаметнее Анжелика встала из-за стола и поднялась в свою комнату, где, как и в начале дня, почувствовала желание постоять у открытого окна. Но как только она слегка наклонилась над подоконником, чтобы насладиться великолепием заката, ее вновь пронзила боль, но не молниеносно острая, как прежде, а тупая и всеохватная, противная боль, которую она всеми силами хотела бы приглушить.

Однако на сей раз ее бунт ни к чему не привел.

Она замерла, дав в полной мере проявиться опасному симптому, а затем утихнуть. Ибо она знала, что эта боль, вызвав ее на единоборство, должна подчиниться ей, уступить свою власть и, указав на начало того, чему суждено свершиться, стать ее союзницей…

Анжелика не шевелилась. Не моргала.

Небесная зелень вливалась в ее глаза, более яркая, чем стяг Магомета, на котором вскоре появится не полумесяц, а опаловая луна, круглая, как серебряное экю.

Она смежила веки.

«Жребий брошен, — произнесла она. — О Боже! Жребий брошен».

Они пришли в мир ночью. Они приветствовали тот мир, который были призваны завоевать криком, странно не соответствовавшим тщедушию этих существ, едва превосходивших своими размерами мужскую ладонь.

Анжелика сделала для них все, что могла, все, что было в ее силах. Родить их, вызвать к свету с максимальным умением и быстротой, щадя их слабость.

Подавляя в себе все волнения, все тревоги, она думала лишь о том, чтобы с честью исполнить свой долг женщины. Волнения и тревоги начнутся позже, когда, отделившись от нее, их жизни уже больше не будут зависеть только от ее усилий.

Ирландская матрона, папистка, которую наконец-то удалось найти и убедить оказать ей помощь, осмотрев ее, не скрыла, что ей предстоит родить двойню.

Анжелика трезво оценила последствия этого вердикта уже в самом начале родов. Тяжелая борьба! Но, как и во всякой борьбе, нужно было отдаться ей, не мешкая, без колебаний бросить в бой все лучшее в ней самой.

Она почти не слышала их первого крика. Измученную, слегка потерянную, ее отвлек от смертной тоски этого мгновения жест Жоффрея де Пейрака, силуэт которого она различала у своего изголовья. Он поднял руки, снимая через кудрявую черную голову южанина белую рубашку из тонкого полотна, в которую он облачился по случаю торжественного момента. Он расстелил ее на ладонях, и славная женщина положила в них два смутных и вздрагивающих тельца. С бесконечными предосторожностями он обернул их в эту материю, хранящую еще тепло его тела, и нежно прижал к своей смуглой сильной груди, точно так же, как двадцать лет назад он поступил со своим первенцем Флоримоном.

Таков был позабытый Анжеликой обычай аквитанцев — отцовская рубашка!

Для ребенка, только что покинувшего надежное материнское лоно, отцовская рубашка — символ его теплоты, доброжелательности и поддержки.

Это было едва ли не последнее видение, сохранившееся в ее сознании.

Не выйдя окончательно из состояния потрясения, явившегося следствием родовых усилий, она находилась как бы в параллельном измерении, когда слышала отдельные слова, фразы, видела одних людей и не замечала других.

Где Жоффрей? Она не находила его, искала взглядом, думая о нем как о внезапно исчезнувшей опоре. То ей казалось, что она видит его, то вновь теряет из вида, ищет, ищет повсюду. Ее помутившееся сознание было не в состоянии связать двух мыслей, хотя она отчетливо, со всей ясностью воспринимала происходящее. Слабый крик, возносившийся неподалеку от нее к центру комнаты, невыразимой тоской разрывал ей душу. Ее взгляд задержался на неясных контурах колыбели.

Миссис Кранмер, незадачливая хозяйка, беспрестанно сетуя, распорядилась снять с чердака висячую люльку, разновидность плетеной корзины, на дне которой был постелен матрац, набитый овсяной мякиной; эта люлька переходила от поколения к поколению.

Ее водрузили на стол и уложили туда двух малюток, чувствовавших себя там как нельзя лучше.

В несколько часов, менее чем в два дня, несмотря на свою хрупкость, они заполонили собой салемский мир, все привели в движение, сосредоточив вокруг дома с коньком миссис Кранмер мысли целого города и порта.

Рождение двойни, всегда заключавшее в себе массу примет… интерпретировалось неодинаково, тем более что в данном случае речь шла о появлении близняшек у этой особы — католички и француженки.

Покоясь в колыбели, принявшей в свое лоно еще первое поколение североамериканских пуритан, новорожденные пребывали в центре мира, отнюдь не участвуя в его делах. Крайняя хрупкость изолировала их, помещала по другую сторону бытия. Никто не осмеливался ни обсуждать, ни комментировать их существование, и вследствие этого умалчивания Анжелика понимала, что окружавшие ее люди инстинктивно не решались причислить их к живым.

Могла ли она питать какие-то иллюзии относительно выживания детей, родившихся недоношенными и такими слабыми? Пытаясь ухватиться за малейший благоприятный признак, она говорила себе, что удушливая жара, нависшая над бухтой и разморившая ее, обливающуюся потом в своей кровати, явится, возможно, для них спасением.

Она пережила , даже помимо своей воли, хотя и знала, насколько обманчивы у недоношенных первые проявления активности, короткие мгновения надежды, видя, с какой силой, жадностью и храбростью они припадают к ее груди. Затем их силы стали убывать.

Тишина, воцарившаяся теперь в колыбели, наполняла ее сердце тоской еще более мучительной, чем их первые крики.