Кольцо с тайной надписью - читать онлайн книгу. Автор: Валерия Вербинина cтр.№ 27

Я буду смотреть на Зарю

Лишь с теми, кого полюблю.

Он прищурился.

– Знаете, в чем разница между Блоком и Есениным? Блок – великий поэт, а Есенин – легендарный. Половину стихов Есенина надо переводить с народного на русский. Диалектизмы! А синтаксис! – Берестов содрогнулся. – Зато: кто спал с Айседорой Дункан? Кто повесился? Биография! Это все знают, все! А Блок не разменивался на такую чепуху, как жизнь. Всю свою жизнь он перелил в стихи, и поэтому он велик.

– Видите ли, – примирительно промолвил Ласточкин, – мы в полиции как-то не склонны считать, что жизнь – это чепуха.

– Ой, – сказал Берестов, страдальчески скривившись. – Только не надо заливать мне, что вы всерьез озабочены тем, кто мог убить Настю Караваеву. Признайтесь, дорогой полицай, что вам на это совершенно наплевать. Я же знаю вас, ментов. Для вас одной больше, одной меньше – никакой разницы. А между прочим, она была образованная, неглупая и очень славная девушка.

– Расскажите мне о ней, – попросил Ласточкин. – Что вообще за человек она была?

– А вы еще не допрашивали ее знакомых? – спросил Берестов, картинно зевнув.

– Мы пока беседовали только с Инной Петровной, – дипломатично ответил мой напарник.

Поэт сразу же прекратил зевать.

– Да ну! Что, старая шлюха все еще корчит из себя гранд-даму?

– Почему вы ее так называете? – не утерпела я.

Берестов повернулся ко мне.

– А вы что, не знаете? Она же держала в свое время бордель, и при советской власти ее как раз арестовали за его организацию. Ну и кто она после этого, спрашивается?

Ласточкин едва не поперхнулся. Я прикусила язык. Так вот откуда это убранство квартиры Василевской, инстинктивно смутившее меня, – все эти зеркала и пыльные бархатные гардины, сквозь которые не проникал солнечный свет. А ларчик-то открывался – проще простого.

– Сто раз я предупреждал Настю, чтобы она не водилась с этой тварью, – продолжал Берестов горько. – Но она меня не слушалась, говорила, ей нужны друзья, с которыми она может поговорить по душам. Вы ведь знаете, у нее почти не было подруг. Кроме этой… долбанутой.

– Вы это о Маше Олейниковой? – спросил капитан.

– Так точно, сударь. Вообще-то Маша – просто несчастное затюканное существо, из тех, кому в радость присосаться пиявкой к более-менее успешному человеку и терпеть от него всяческие унижения. Люди ведь не любят пиявок, вы знаете.

– Значит, по-вашему, Настя была успешным человеком?

– Гм, – в раздумьи ответил поэт, – с материальной стороны у нее все было в порядке. Наследство дедушки-академика плюс то, что дарили ей признательные кавалеры. Да и…

– Все-таки я не понимаю, – безжалостно оборвал его Ласточкин, – чего ради она тогда связалась с вами. Вряд ли вы могли ей подарить что-то ценное.

– А меня самого вы в расчет не принимаете? – с нескрываемым вызовом прищурился Берестов. – По моему скромному, о, очень скромному мнению, я достаточно интересный человек, чтобы любая женщина могла меня полюбить без задних мыслей. И вообще, я сторонник бесплатной и бескорыстной любви. Не надо путать чувства и расчет, иначе получается заведение Инны Петровны. Да, Настя вела беспорядочную жизнь, но она была умна и прекрасно понимала, что ее просто используют. Наверное, ее вообще никто не любил по-настоящему. Кроме меня.

– Ладно, будь по-вашему, – сдался Ласточкин. – Если не секрет, на что же вы все-таки живете?

Берестов полузакрыл глаза и откинулся на спинку кресла.

– Я чувствую, Инна вам сообщила обо мне, что я вполне мог прикончить Настю, – заметил он как бы вскользь. – К чему эти дурацкие расспросы?

– Ни к чему, – честно ответил Ласточкин. – Просто я пытаюсь понять, что вы за человек. Значит, вы переводите?

– Да, – нехотя признался Берестов, – но этим сейчас на жизнь не заработаешь. Разумеется, если переводишь стихи, а не какую-нибудь дрянь вроде детективных романов.

– Вы это, поосторожнее с такого рода утверждениями, – заметил Ласточкин, подмигнув мне. – Перед вами сидит один из авторов как раз детективных романов.

Честно говоря, мне хотелось провалиться сквозь землю. Берестов широко распахнул глаза и уставился на меня с нескрываемым интересом.

– Господи, какой кошмар! – искренне воскликнул он. – Теперь я понимаю, почему наша полиция ни черта не стоит.

Я вспыхнула, но Ласточкин опередил меня.

– Ну ладно, детективы детективами, но чем вы все-таки занимаетесь? Я имею в виду деятельность, которая приносила бы твердый доход.

– М-м, – промычал Берестов. – Ну я же все-таки поэт, ясно? Правда, стихи сейчас никто не читает и, как следствие, не печатает, но зато эстрадные песенки прямо из рук рвут. Полгода назад я в подпитии за десять минут сварганил песенку для этой, как ее… – Он возбужденно щелкнул пальцами.

– Певицы?

– Ну да, как ее… На букву «б», что ли? А может, «п»? – Он пожал плечами. – В общем, на «х» ее. Хотя я до сих пор живу на эти деньги.

– По-моему, это несправедливо, – заметил Паша, – что такой человек, как вы, должен заниматься такой ерундой.

– Уважаемый, – с гримасой скуки промолвил Берестов, – не пытайтесь влезть ко мне в душу. Я же ваши дешевые приемчики насквозь вижу. Не надо думать, что раз я пишу стихи и знаю наизусть Фета и Блока, я обязательно должен быть дураком.

Впервые в жизни я увидела, что Ласточкин по-настоящему смутился.

– Извините, – сказал он.

Поэт великодушно махнул рукой.

– Да ничего. В чем-то вы, конечно, правы. Время сейчас такое сволочное, что аут Цезарь, аут слесарь.

– Чего-чего? – встрепенулся Ласточкин.

Берестов важно поднял указательный палец.

– Это латынь. Первые три слова, разумеется. Означает «или Цезарь, или слесарь». – Он снова зевнул. – Это у Цезаря Борджиа был девиз «аут Цезарь, аут нигиль», то бишь «либо Цезарь, либо ничто», но я слегка его переиначил. Рассказать, кто такой был Цезарь Борджиа?

– Не надо, я и так видел сериал, – поспешно ответил Ласточкин.

– Так в сериале сплошная чушь! Во-первых…

– Вы нам лучше про Настю Караваеву расскажите, – попросила я.

Поэт вздохнул:

Мечтаю я, чтоб ни одна душа

Не видела души твоей нетленной.

И я лишь, смертный, знал, как хороша

Одна она во всей, во всей вселенной.

Хорошо писал Тютчев, – пояснил он.

– Блок, – тихо поправил Ласточкин.

– Больше не буду, – покладисто согласился поэт. – Пушкин, кстати, такие стихи никогда бы не написал. Во-первых, слово «душа» повторяется в двух соседних строчках. Пушкин бы сделал все, что можно, и даже что нельзя, но избавился бы от этого повтора. И во-вторых, сочетание «все» три раза подряд идет в последней строке – «всей-всей вселенной». У Пушкина был тончайший слух, он бы не позволил себе так расслабляться.