Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика - читать онлайн книгу. Автор: Мишель Шнайдер cтр.№ 30

После сорока семи сеансов за два месяца Марианна Крис, испуганная ухудшением ее состояния, с которым она не в силах была справиться, решила ее госпитализировать. Под именем Фэй Миллер Монро помещают в психиатрическую клинику Пейна Уитни. У нее не спрашивают согласия: ей просто подсовывают бумажку для подписи. Мэрилин, накачанная наркотиками, не понимает, что подписывает. Ей 34 года — именно в таком возрасте ее мать, Глэдис, была помещена в больницу на всю жизнь.

Мэрилин сразу же пишет Пауле и Ли Страсбергам, самым близким своим друзьям в Нью-Йорке:

«Дорогие Ли и Паула.

Доктор Крис поместила меня в нью-йоркскую больницу, в психиатрическое отделение, под опеку двух врачей-идиотов. Ни тот, ни другой не подходят мне как врачи. Я не писала вам, потому что меня заперли со всеми этими бедными психами. Если я останусь в этом кошмаре, то точно стану, как они. Прошу тебя, Ли, помоги мне, мне здесь действительно не место. Может быть, если ты позвонишь доктору Крис и убедишь ее, что я в здравом рассудке и могу вернуться на твои занятия… Ли, я помню, что ты мне сказал однажды на уроке: «Искусство идет гораздо дальше, чем наука». А о здешней науке мне хотелось бы забыть, как и о женских воплях и т. п. Умоляю, помоги мне. Если доктор Крис тебе скажет, что мне здесь очень хорошо, можешь ответить, что мне совсем не хорошо. Это место не по мне.

Люблю вас обоих.

Мэрилин».

Ей позволили сделать только один телефонный звонок. Она позвонила Джо ДиМаджио, жившему во Флориде. Она не разговаривала с ним шесть лет. В ту же ночь он вылетел в Нью-Йорк и потребовал, чтобы ее выпустили из клиники. Через несколько дней Мэрилин вышла и отправилась по ту сторону Манхэттена, в больницу на реке Гудзон. Она прожила там с 10 февраля по 5 марта 1961 года. Оттуда она написала Гринсону, которого решила сделать своим единственным психоаналитиком, письмо, которое долго считали потерянным и которое в 1992 году нашлось в архивах студии «XX Century Fox».

«Дорогой доктор Гринсон.

Из окна больницы я вижу, как снег падает на зеленые листья. Я вижу траву и вечнозеленый кустарник, но деревья меня печалят… их грустные голые ветви, может быть, предвещают весну и сулят надежду. Вы видели «Неприкаянных»? В одной из сцен можно заметить, как бывает обнажено и таинственно дерево. Не знаю, покажут ли это на экране… мне не нравится, как смонтирован этот фильм. Вы будете смеяться, хотя мне сейчас совсем не весело, сцена, в которой Розлин обнимает это дерево и танцует вокруг него, вызвала скандал, и религиозные власти увидели в ней что-то вроде мастурбации. Всегда найдется кто-то, кто еще в большей степени фрейдист, чем ты, правда? Но Хьюстон не захотел вырезать ее при монтаже.

Пока я пишу эти строки, четыре большие тихие слезы скатились у меня по щекам. Не знаю почему.

Я не спала всю ночь. Иногда я задумываюсь, для чего нужна ночь. Для меня есть только ужасный и длинный бесконечный день. Наконец я решила воспользоваться моей бессонницей и начала читать переписку Зигмунда Фрейда. Открыв книгу, я увидела фотографию Фрейда и разрыдалась; он выглядит таким подавленным (думаю, эта фотография была сделана незадолго до его смерти), как будто конец его жизни был полон грусти и разочарований. Но доктор Крис сказала мне, что он очень страдал физически — это я уже знала из книги Джонса. Несмотря на это, в его добром лице я угадываю разочарованную усталость. Его переписка доказывает (не уверена, что следовало публиковать чьи-либо любовные письма), что сам он вовсе не страдал комплексами! Мне нравится его нежный и чуть грустноватый юмор, его боевой дух.

В Пейн Уитни не было никакого человеческого тепла; эта клиника сильно мне навредила. Меня посадили в камеру (настоящая камера с бетонными стенами и т. п.) для буйных и больных тяжелой депрессией, но мне казалось, что меня посадили в тюрьму за преступление, которого я не совершала. Эта бесчеловечность показалась мне варварской. Меня спросили, почему мне было плохо там (все запиралось на ключ; везде были решетки — вокруг электрических лампочек, на шкафах, в туалетах, на окнах… и в дверях камер были проделаны окошки, чтобы пациенты всегда оставались на виду у надзирателей. На стенах были пятна крови, рисунки и надписи, оставшиеся от прошлых пациентов). Я ответила: «Если бы мне здесь нравилось, я бы и правда была бы сумасшедшей». Другие обитатели больницы вопили у себя в камерах… Я подумала тогда, что психиатр, достойный так называться, должен был бы поговорить с ними, помочь, по крайней мере на время, облегчить их горе и боль. Мне кажется, врачи должны учиться чему-то, но их интересует только то, что они изучали по книгам. Может быть, они могли бы научиться большему, прислушиваясь к людям, вся жизнь которых — страдание. У меня такое впечатление, что они больше беспокоятся о дисциплине, не поддерживают своих пациентов и не оставляют их в покое, пока не заставят «покориться». Меня попросили присоединиться к другим пациентам, пойти на эрготерапию. «Зачем?» — спросила я. «Вы можете шить, играть в шашки, в карты или даже вязать». Я объяснила им, что, когда я смогу это делать, это буду больше не я. Они так ничего не добьются. Все эти занятия несказанно далеки от меня. Они спросили меня, считаю ли я себя не такой, как остальные пациенты, а я подумала, что если они настолько глупы, чтобы задавать подобные вопросы, то и ответить им придется глупо: «Да, я не такая». Я — это всего лишь я. Когда я сейчас пишу это вам, я улыбаюсь, потому что вы-то хорошо знаете, что я совсем не знаю, кто я есть, и что игра в шахматы увлекает меня, потому что только на последнем ходу узнаешь, какая партия разыгрывалась.

В первый день я действительно общалась с другой пациенткой.

Она спросила меня, почему я такая грустная, и посоветовала позвонить кому-нибудь из друзей, чтобы мне не было так одиноко. Я ответила, что мне сказали, что на этаже нет телефона. Кстати, каждый этаж заперт: нельзя ни войти, ни выйти. Пациентка удивилась и проводила меня к телефонной кабине. Дожидаясь своей очереди, я заметила охранника (это действительно был охранник, потому что он был в форме), и когда я попыталась снять трубку, он вырвал ее у меня из рук, рявкнув: «Вам звонить не разрешается». У девушки, которая показала мне телефон, был жалкий вид. Услышав грубость охранника, она сказала, что никогда бы не подумала, что со мной могут так обращаться, и рассказала, что ее госпитализировали в связи с психическим расстройством. «У меня было несколько попыток самоубийства», — повторила она по меньшей мере четыре раза.

Люди хотят долететь до Луны, но никто не интересуется человеческим сердцем. А здесь еще многое можно сделать. (Кстати, это была первоначальная тема «Неприкаянных», но ее никто не заметил. Наверное, потому что в сценарий внесли столько изменений — и еще из-за постановки.)

Я знаю, что никогда не буду счастлива, но я могу быть веселой! Я уже говорила вам, что Казан утверждал, что я самая счастливая из женщин, которых он когда-либо знал, а знал он их немало, уж поверьте! В тот год, когда он любил меня, однажды ночью меня охватила ужасная тревога, и он стал укачивать меня, пока я не заснула. Он также посоветовал мне пройти психоанализ, и именно он хотел, чтобы я работала с Ли Страсбергом.