Валерий Воронин - преждевременная звезда - читать онлайн книгу. Автор: Александр Нилин cтр.№ 14

Насчет моего общественного положения Воронин не обольщался. Он видел, что футбольные журналисты, чьим любимцем он был всегда, ко мне относились свысока — и всячески старались дать ему понять, что я не тот человек, с которым следует быть накоротке. В том же ВТО был случай, когда с нами за столом сидел мой приятель Гена Галкин, работавший с нами в АПН, но до того долго искавший работу. А рядом обедала уважаемая компания: Анатолий Акимов, Никита Симонян и заведующий отделом из «Вечерней Москвы», бывалый журналист Всеволод Шевцов. И Шевцов пренебрежительно обратился к Галкину, заметив, что зря он перестал ходить к нему в редакцию, стал бы, мол, человеком. Я ждал, что грубоватый красавец Гена даст, по обыкновению, Шевцову отповедь, но он находился совсем уж в разобранном состоянии. А Симонян с печалью сказал Воронину: «Не в ту компанию ты попал». Я еще подумал: «А Шевцов-то кто такой?» Тем не менее, он со своей «Вечеркой» выглядел другом футболистов, а я и не поймешь кем — врагом или прилипалой? Бесполезного пьяницу, от которого бы мужа лучше всего оградить, видела во мне и воронинская жена Валя. После банкета в Мячково я поскользнулся — и чуть не ссыпался с лестницы — у нее на глазах, как нарочно…

В день нашего приезда из Ленинграда торпедовцы играли — тоже на снегу, но в Лужниках — экспериментальный (без офсайдов) товарищеский матч с «Локомотивом». Поэт Александр Ткаченко — бывший игрок «Таврии», «Зенита», «Локомотива» и дубля «Торпедо» — участвовал в том матче и вспоминает о нем в своей книге «Футболь». И он — профессиональный футболист — сознает, что между ним и Ворониным сохранялась дистанция. А я — что же — поездкой в Ленинград ее категорически сократил? Ведущих игроков от эксперимента освободили. Воронин стоял у кромки поля рядом с Валентином Ивановым, покосившимся на меня осуждающе. И я себя почувствовал виноватым за случившееся — и не стал к ним приближаться.

А теперь скажу то, что далеким от профессионального спорта людям может показаться кощунственным. Особенно, когда знают они, насколько укоротил последний загул футбольную и вообще жизнь Воронина. И все же своя логика в осуждаемых моралистами поступках Валерия была. Ему хотелось особой, необыкновенной жизни в паузах между тяжелыми матчами и обычно изнурительными тренировками, в которых он никогда себя не жалел.

«Однажды, — рассказывает Посуэлло, — мы вышли с Валерой откуда-то вечером, дождик накрапывает, скучно. Он говорит: «Давай махнем в Сочи. Окунемся в море — и назад…» В Сочи ранним утром пришли на рынок, рынок еще не работал, но Воронина узнали — продали ему фруктов и вина. Он угостил всех почитателей. Ему всегда хотелось нести с собою праздник…»

До чемпионата мира в Лондоне оставался год. И государственного значения, вопреки советским привычкам, результату матча с бразильцами не придавали. Просто всем не терпелось взглянуть на Пеле.

Но Воронин своему поединку с объявленным королем футбола бразильцем не собирался придавать тренировочный характер. Он видел, очень возможно, в нем свой шанс на неофициальный титул.

Упрекну ли я его в безоглядно завышенной самооценке? Ни в коем разе. Он ведь и не выше головы собирался прыгнуть. Он имел все основания верить в свой талант игрока обороны. И сугубо спортивный интерес испытывал к задаче выключить Пеле из игры — себя тем самым лишив маневренного в ней участия, чем привык уже дорожить. В плотной игре, в атлетической борьбе с неудержимым бразильцем он не представлял ничего невозможного для мастера класса, уважаемого им в себе.

Но ничего из задуманного им не получилось. Москва увидела Пеле — он, между прочим, провел едва ли не один из лучших в своей карьере матчей — и не заметила никого из противостоящих ему. Воронину, кстати, тренеры и не вменяли в обязанность «приклеиться» к форварду-легенде.

Прикомандированный к защитным порядкам, он вместе с тем оставался свободным при выборе позиции. Мог и не «трогать» Пеле, сославшись на другие заботы, — у бразильцев было еще кого прикрывать-опекать. Воронин, однако, жаждал соперничества с темнокожим королем — и никем иным. Участник чемпионата мира шестьдесят второго года в Чили, он, тем не менее, не видел чемпиона в деле и настоящего представления о действительной силе Пеле, как показала московская игра, не имел. И уступил ему в тех компонентах, какие не вызывали сомнений до очной встречи с превзошедшей Воронина всемирной звездой…

Тогда, конечно, ни в чью бы голову не пришло, что по ходу матча советской сборной с бразильской возможен какой-либо объект наблюдения, кроме тех, кто на поле. Но вот теперь я очень жалею, что не оказался на матче рядом со Стрельцовым — теперь наиболее острым сюжетом тогдашнего зрелища видится Эдуард Стрельцов на матче с участием Пеле, происходящем в Москве. Сколько же всякого разного можно накрутить спустя годы вокруг парадоксальной ситуации: Стрельцов один из ста тысяч зрителей, а Пеле — один (как ни обидно для участников матча с обеих сторон это прозвучит) — в центре внимания. Не стану утверждать, что публика наша не особенно сердилась на штатных защитников и Воронина. Но допускаю, что сдержи они общими усилиями бразильца, мы бы втайне сожалели, испытав разочарование в неограниченности возможностей Пеле. Нечто похожее произошло в пятьдесят четвертом году, когда Юрий Войнов справился с Пушкашем… Впрочем, скорее всего, я воображаю себе гипотетического любителя футбола, ставящего зрелище превыше результата и патриотизма. Зритель спорта жесток, как правило, — и многого, по-моему, лишает себя из-за своей жестокости. Спорт, на мой взгляд, задыхается без широкого на себя взгляда. В конце матча с бразильцами на поле вышел Логофет — и действовал посуровее, чем те защитники, что дали забить себе три гола, два из которых занес на свой счет как раз Пеле. Я потом, несколько утрируя, сказал, что Гена наступил ему на ухо, — и вряд ли в такой-то уж строгости прав. Но Мещеряков взял сторону Логофета: «А что же делать? Если по-другому не получается…»

Теоретически я мог бы и оказаться на трибуне рядом со Стрельцовым. Мы были к тому времени с ним немножечко знакомы. Встретил же я в Лужниках, например, Славу Соловьева и еще кого-то из торпедовцев. Вот Слава великодушно сказал, что после такого зрелища хочется повесить бутсы на гвоздь…

Я не думаю, что у Стрельцова могло возникнуть такое желание. Но что-то же испытал он, глядя на триумф Пеле? Подумал, может быть, о загубленных годах своей жизни, проведенной далеко от футбола?

Я никогда не спрашивал об этом Стрельцова, узнав его поближе.

Тем не менее, допускаю вариант, что смотрел Эдуард на поле совершенно спокойно. Ему дали возможность снова играть в футбол, он снова выступал за «Торпедо» — первые матчи сезона шестьдесят пятого не вполне у него складывались, но сам-то он понимал, что возвращение в большой футбол состоялось. И не в его характере было бы сетовать на судьбу за недополученное.

Про включение Эдуарда Стрельцова в сборную на московский матч не могло быть и речи. И начальство бы воспротивилось, и у тренера Морозова никакой в нем уверенности не проглядывало. Но помечтать постфактум мы, наверное, можем, как вышел бы он против бразильцев — против тех бразильцев, с которыми не сыграл в пятьдесят восьмом, когда он считался в своей сборной безусловным фаворитом, а Пеле в своей только-только пробивался в основной состав — вышел в атаке вместе с Валентином Ивановым, для которого матч против команды Пеле стал началом конца (его сменили после первого тайма — и в дальнейшем в сборной Морозова он уже по целому матчу почти не играл, тренер делал ставку на молодого Банишевского в центре). Но кто знает, а вдруг бы со Стрельцовым все у «Кузьмы» вновь стало получаться. В конце сезона за клуб они сыграли великолепно, а в отдельных матчах ничуть не хуже, чем в молодости.