Альбигойская драма и судьбы Франции - читать онлайн книгу. Автор: Жак Мадоль cтр.№ 37

На следующее утро, в последний день февраля 1243 г., на стенах Монсегюра затрубили рога: гарнизон соглашался на переговоры. Все странно в этой кончине Монсегюра. Неудивительно, что люди, героически защищавшиеся в течение девяти месяцев, понесшие большие потери и больше не надеявшиеся, вопреки щедрым заверениям Раймона VII, на какую-либо помощь, запросили перемирия в сражении. Они так поступили, конечно, с полного согласия Добрых Людей и особенно епископа Бертрана Марти, истинного коменданта крепости. Странно другое — то, что осаждавшие, практически победители, согласились на переговоры и не потребовали полной и безоговорочной капитуляции. Это объясняют истощением самих осаждающих к концу исключительно долгой блокады. Объяснение кажется мне не совсем убедительным. Монсегюр был обречен и, конечно, не смог бы оказать сопротивление новому приступу. Но смешанное войско, действующее во враждебной стране, имея в тылу такого государя, как Раймон VII, бесспорно, не могло позволить себе безжалостного обращения с побежденными. Можно даже предположить, что Людовик Святой, начиная тактику сближения, которая позднее стала его политикой, дал указания своему каркассонскому сенешалю.

Условия капитуляции требовали от Добрых Людей отречения от ереси и исповеди перед инквизиторами под угрозой костра. Взамен защитники Монсегюра получали прощение за все свои прошлые ошибки, включая избиение в Авиньоне, и, что еще подозрительнее, за ними признавали право сохранить крепость в течение двух недель со дня капитуляции, лишь бы они выдали заложников. Это неслыханная милость, и примеров, подобных ей, мы не знаем. Можно задаться вопросом почему ее даровали, но еще интереснее, на каком основании ее испросили. Воображению самых трезвых историков не возбраняется вновь пережить с побежденными эти две недели глубокого умиротворения, последовавшего за громом сражения и предшествующего жертвоприношению Добрых Людей.

Ибо, кто бы они ни были, из условий капитуляции их исключили. Чтобы снискать прощение, им надо было отречься от веры и своего существования. Никто из Добрых Людей и не помышлял об этом. Мало того, в необычайной атмосфере, царившей в Монсегюре в течение двух торжественно провозглашенных недель, многие рыцари и сержанты просят и получают Утешение, то есть сами осуждают себя на костер. Конечно, епископ и его клир пожелали в последний раз отпраздновать вместе с верующими, с которыми их скоро разлучит смерть, Пасху, один из величайших праздников катаров. Добрые Мужи и Жены, приговоренные к костру, благодарят тех, кто так отважно их защищал, делят между ними оставшееся имущество. Когда читаешь в делах инквизиции о простых церемониях и действах катаров, нельзя не почувствовать сурового величия их религии. Подобные заблуждения влекли за собой мученичество. Но ни к какому мученичеству не готовились так долго, как к тому, которое претерпели катары в Монсегюре 16 марта 1243 г. Следует признать, что влияние этой религии на умы было очень сильным, раз одиннадцать мужчин и шесть женщин предпочли смерть и славу вместе со своими духовными наставниками жизни в обмен на отречение. Еще больше волнует, если только это возможно, другое. Ночью 16 марта, когда вся равнина еще была наполнена едким дымом, поднимавшимся от костра, Пьер-Роже де Мирпуа устроил побег из уже сданной крепости четырем спрятанным Добрым Людям, «дабы церковь еретиков не лишилась своих сокровищ, спрятанных в лесах: ведь беглецы знали тайник…» Они названы в преамбуле, и можно верить, что они пошли на это не добровольно. В случае, если бы осаждавшие что-либо заметили, Пьер-Роже рисковал разрывом договора о капитуляции и жизнями всего гарнизона. Уместно спросить, каковы причины столь странного поведения: ведь сокровища Монсегюра были уже укрыты, и те, кто их унес, естественно, могли их и отыскать. Может быть, было два сокровища: одно — только материальное, его сразу унесли; второе, полностью духовное, сохранялось до конца в Монсегюре, и его спасли лишь в последнюю минуту. Выдвигались всякие гипотезы, и, разумеется, ни одна из них не подкреплена никакими доказательствами. Доходили до утверждения, что Монсегюр — это Монсальват из легенды о Граале, а духовное сокровище, спасенное под покровом ночи — не что иное, как сама чаша Грааля ^[146].

Вероятно, главная тайна Монсегюра никогда не будет раскрыта, хотя систематические поиски в горах и пещерах, может быть, прольют некоторый свет ^[147]. Не лучше осведомлены мы и о том, каким образом 16 марта отделили тех, кому было суждено умереть на костре, от всех прочих. Возможно, Добрые Мужи и Жены содержались отдельно от других и сами сознавались инквизиторам, братьям Феррьеру и Дюранти, тщетно предлагавшим обращение в католическую веру. Там происходили самые печальные сцены разрыва семейных связей. Среди осужденных была Корба, жена Раймона де Перейя, одного из комендантов крепости. Она оставила своего мужа, двух замужних дочерей, сына и внуков и дожидалась смерти, только в последний момент, 14 марта, приняв consolamentum. Корба собиралась умереть вместе со своей матерью, Маркезией, и больной дочерью, также «облаченной». Эта героическая женщина отказалась от мира живых, избрав общество осужденных.

А потом Добрых Мужей и Жен, числом более двух сот, французские сержанты грубо приволокли на крутой склон, отделявший замок Монсегюр от поля, которое с тех пор называли Полем Сожженных. Раньше, по крайней мере в Лаворе, холокост бывал еще страшнее. Однако народная традиция и история согласны в том, что «костер Монсегюра» превосходит по значению все прочие, ибо никогда жертвы не поднимались на него с такой готовностью. Его не сооружали, как в Лаворе, Минерве или Ле-Кассе, в грубом опьянении победой. Две предшествующих недели перемирия превратили его в символ как для гонителей, так и для гонимых. Таким символом стал и замок Монсегюр, столь странный по архитектуре, что скорее казался святилищем, чем крепостью. В течение многих лет он возвышался над Югом подобно библейскому ковчегу, где в тиши горных вершин катарская церковь продолжала свое поклонение духу и истине. Теперь, когда достопочтенного епископа Бертрана Марти и все его духовенство, мужчин и женщин, предали огню, показалось, что, хотя духовное и вещественное сокровище церкви спасено суровое сияние, озарявшее сопротивление Юга, угасло с последними углями этого гигантского костра.

На этот раз я согласен с Пьером Бельперроном, который, рассказав о падении Монсегюра, пишет: «Взятие Монсегюра было не более чем полицейской операцией крупного масштаба. Она имела лишь местный отзвук, да и то преимущественно в среде еретиков, главным прибежищем и штаб-квартирой которых был Монсегюр. В этой крепости они были хозяевами, могли безопасно собираться, советоваться, хранить свои архивы и сокровища. Легенда по праву сделала из Монсегюра символ катарского сопротивления. Однако она оказалась неправа, делая из него также и символ лангедокского сопротивления. Если ересь часто и переплеталась с борьбой против французов, то символом последней может быть только Тулуза».

И действительно, после взятия Монсегюра борьба продолжалась. Катары не остались совершенно без укрытия, так как владели почти неприступным замком Керибюс в Корбьерах, взятым только в 1255 г. Папа Иннокентий IV отбросил робкие попытки прощения, к которым он прибегал в начале своего понтификата, и инквизиция удвоила рвение. Раймон VII тратит последние годы жизни на подспудную борьбу против договора в Mo, подтвержденного соглашением в Лорри. Именно в лице этого тулузца Пьер Бельперрон по праву видел символ национального сопротивления. Но положение графа чрезвычайно сложно. Чтобы победить, ему надо было разъединить интересы французов и интересы церкви. Это было особенно сложно в правление Людовика Святого, который принуждал графа Тулузского самому становиться гонителем с риском оскорбить чувства своих подданных. Сын, как и отец, стал жертвой своего непостоянства; быть может, это было не столько чертой характера, сколько следствием ситуации. Раймон VI благоволил к катарам, но никогда не решался вступить в открытую борьбу против римской церкви и поддержать церковь национальную и народную.