Россия: народ и империя - читать онлайн книгу. Автор: Джеффри Хоскинг cтр.№ 79

И ответ снова был найден в немецкой философии. Гердер выдвинул теорию, согласно которой каждая нация обладает постоянной сущностью, неизменной на протяжении столетий и проявляющейся в языке и культуре народа, в преданиях, песнях, танцах, в одежде, пище, обычаях и ритуалах. Задача современных писателей, художников и мыслителей состоит в том, чтобы воплотить эту сущность в совершенных формах и интегрировать в мировую культуру. Идею принял и ассимилировал в свою концепцию прогресса мировой истории Гегель. Согласно ей, на пути человечества к самореализации в Абсолюте каждая нация вносит свой вклад в это движение, и, следовательно, каждая стадия мировой истории отмечена духом той или иной нации. Гегель полагал, что господство римско-французской цивилизации приближается к концу, и следующий период эволюции человечества будет отмечен германским духом.

Оставалось сделать небольшой шаг от этого суждения к гипотезе, что именно славянской цивилизации, ведомой Россией, суждено теперь откликнуться на призыв истории. Таким образом, российские интеллектуалы прошли по кругу от светского рационализма и социальной активности Петра I через французское и немецкое Просветительство и романтизм к такой версии истории, которая немногим отличалась от теории «Третьего Рима».

Непосредственным откликом на дебаты о России стала статья, опубликованная в форме письма (что примечательно, написанная на французском, а не на русском) в журнале «Телескоп» в 1836 году. Ее автор, Петр Чаадаев, принадлежал к поколению тех, кто прошел войну 1812 года; причем ушел в армию добровольцем, покинув для этого Московский университет. Позднее сблизился с декабристами, но отошел от них до восстания. Чаадаева, не связанного ни с какими кружками или группами, уважали за острый ум, цельность и независимость мышления.

Россия, считал Петр Чаадаев, представляет собой пустоту в истории наций. Праздный и вольный народ не совершил ничего, что имело бы подлинно культурное значение. Повисая между цивилизациями Европы и Азии, Россия ни у одной не позаимствовала ничего полезного. «У себя в домах мы — временщики, в наших семьях — чужие, в городах — кочевники… Одни в мире, мы не дали миру ничего, не узнали от мира ничего и не вложили ни одной идеи в копилку идей человечества. Мы ни в чем не содействовали прогрессу человеческого духа, и что бы ни приносил нам этот прогресс, мы все портили».

Письмо, по словам Герцена, произвело эффект «выстрела, раздавшегося в темную ночь»: «… Был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет — все равно, надобно было проснуться».

Если мнение Чаадаева можно было списать как ворчание стареющего чудака, то от впечатления, оказанного его статьей, отделаться так легко не удалось. Косвенным образом это подтвердил и Николай I, приказав объявить Чаадаева сумасшедшим и назначив принудительное психиатрическое обследование. Одновременно царь показал, что отнесся к его идеям достаточно серьезно, закрыв «Телескоп» за публикацию статьи.

Все дело в том, что Чаадаев затронул больное место. Обвинения вскрывали некую призрачность имперской культуры, показывали отсутствие ее органичного развития и слабость ее этнической сущности. Это уже ощущали многие интеллектуалы. Некоторые еще до Чаадаева говорили об этом. Например, поэт князь П. А. Вяземский в 1823 году писал: «Литература должна быть выражением характера и мнений народа. Судя по книгам, которые печатаются в нашей стране, можно заключить, что либо у нас нет литературы, либо что у нас нет ни характера, ни мнения».

Поэтому и игнорировать диагноз, поставленный Чаадаевым, было невозможно, но и безоговорочно принять тоже. Впрочем, последнего не делал и сам автор, позднее не раз высказывавший предположение, что отсутствие исторического опыта даже может оказаться на пользу России, вознаградив ее юношеской свежестью, способной в будущем превратиться в силу. Так или иначе, серьезные мыслители чувствовали себя обязанными принять брошенный вызов, а вопросы, поднятые Чаадаевым, еще несколько десятилетий преследовали всех, кто задумывался о судьбе страны.

Одним из ответов на вызов Чаадаева стало утверждение, что он запросто ошибался. Россия имела свою историю, свою культуру, внесла собственный вклад в развитие человечества. Чаадаев просмотрел это, ослепленный, как почти все его поколение, поверхностной и соблазнительной культурой Запада. В процессе последующих дебатов «запад» стал определяющей концепцией российской интеллектуальной жизни, представляя собой все неудачно заимствованное страной на пути к становлению в роли великой европейской державы, все, что следовало либо твердо принять, либо решительно отбросить. В ходе споров реальные и разнообразные страны Западной Европы подвергались искажению до неузнаваемости, превратившись в удобный однородный символ, заслуживающий либо поклонения, либо отвержения.

Сторонники первой точки зрения получили известность как славянофилы. Они принадлежали к московскому бомонду и собирались скорее в салонах, нежели в кружках, что больше приличествовало довольно богатым землевладельцам. Авдотья Петровна Елагина регулярно приглашала к себе в гостиную перспективных молодых писателей, ученых и общественных деятелей, с удовольствием знакомя их друг с другом, выслушивая лекции и предлагая дружеские советы. Поначалу Елагина принимала людей различных мнений и течений, но постепенно, как отметил Герцен, стала отдавать предпочтение славянофилам.

Можно утверждать, что славянофильство родилось в 1834 году, когда Иван Киреевский, убежденный сторонник Шеллинга и Гегеля, женился на молодой женщине, воспитанной в традиционном почитании православной церкви. Когда Киреевский стал читать жене Шеллинга, та заметила, что мысли немецкого философа знакомы ей по трудам греческих отцов церкви. Удивленный этим открытием, Киреевский взялся за изучение и перевод соответствующей литературы. В своей работе он пользовался советами и духовным руководством отца Макария из Оптиной Пустыни, пытаясь восстановить аскетическую, созерцательную традицию православия, почти утраченную элитой XVIII века.

Эта работа дала Киреевскому столь много, что тот почувствовал себя достаточно подготовленным, чтобы дать отпор утверждениям Чаадаева о пустоте русской культуры. В действительности, доказывал Киреевский, Россия через православную церковь получила от Византии богатое наследство, сохранила то, что утратил Запад, то есть целостность христианской веры, а это проявлялось и в церкви, и в общественных институтах, особенно в крестьянской общине. Однако начиная с начала XVIII века, в результате перерождения русской элиты под чужим влиянием, наследство оказалось под угрозой.

В глазах Киреевского и его единомышленников самое ценное в русской культуре и общественном устройстве — это соборность, «примирительность» и «конгрегационализм». По мнению славянофилов, римская церковь нарушила соборность в IX веке, когда добавила к «символу веры» Филиокве, не получив на это согласия Вселенского Собора, этим превратившись в схизматическую, способную поддержать целостность своей доктрины только с помощью светской власти. Алексей Хомяков, главный теоретик соборности, определил ее как «единство в многообразии», способность, посредством которой человек может участвовать в решениях и делах общих, внося собственный вклад, но и приобретая силу от вкладов других. Только через такой принцип личность может развивать себя «не в бессилии духовного одиночества, но и в могуществе искреннего духовного союза с братьями своими, со Спасителем».