Большая книга ужасов — 70 - читать онлайн книгу. Автор: Эдуард Веркин cтр.№ 75

В комнате щёлкнуло, сработал датчик движения, загорелся свет, и я увидел, что никаких чучел и шкур там нет. Там были только полки. То есть стеллажи вдоль стен, от пола до потолка. Надо было уйти, и я бы ушел, если бы…

Когда-то в этом доме жил художник.

Когда-то.

Потому что я был уверен, что сейчас он в нём не живёт – художнические предметы на полках были расставлены в чрезмерном порядке, даже с некоторой симметрией, художник так никогда их не расставил бы. И кисти. Кисти сухие и с виду мёртвые, они хранились в нераспакованных наборах и как-то печально выглядели, жалко, как не исполнившие своего предназначения. Кстати, на полках лежало много таких предметов. Новенькие коробки с красками, которые так и не распаковали, упаковки за годы хранения побледнели, а краски внутри скорчились и потрескались. Краски в тюбиках, тюбики сморщенные, похожие на вяленых гусениц, которым так и не удалось стать бабочками. Новые пожелтевшие альбомы. Несколько мольбертов, пара этюдников. Деревянные модели людей, похожие на безлицых и безносых буратинок, занимали почти целую полку, фигурки замерли в колючих сломанных позах, и мне отчего-то показалось, что они кричат. Нет, ни ртов, ни глаз у них не было, но всё равно казалось, что они кричат. Наверное, из-за рук, почти все эти манекенчики отчего-то держали себя за головы. Рамки для картин, пустые, стопками. Банки для краски, кюветы для воды, какие-то шпатели, и снова альбомы, и бумага в листах, и снова альбомы.

Я сначала решил, что это склад, что раньше лесопромышленник Лисин занимался канцелярскими и художественными товарами и теперь хранит в подвале товарные остатки. Но сразу понял, что нет, не склад. Холмы слишком маленький городок, вряд ли тут нашлось бы столько любителей живописи, чтобы держать здесь полноценный художественный магазин.

Это подарки.

Подарки.

Возле стены в углу стояло… Не знаю, как правильно называется, ящик для хранения картин, так я его для себя определил. Из ящика торчали листы и корешки альбомов, я вгляделся и нашёл, что эти листы и альбомы использованы.

Рисунки.

Я достал из ящика пачку листов. Очень красивые. Рисовал ребёнок, это сразу понималось по манере и по темам. Очень округло, очень спокойно, очень интересно. Темы в каждом рисунке были обычные, но… Но художник не рисовал, а рассказывал.

Клетка. А в клетке попугай. Зелёненький волнистый попугайчик, перепуганный и забившийся в угол, а за прутьями улыбается круглая, мохнатая и довольная кошачья морда. Как-то по этой кошачьей морде просматривалось, что она подбирается к попугайчику не в первый раз и что главная её цель вовсе не попугайчатина, а страх. Жирный котяра не есть хочет, а упивается птичьим ужасом. А ещё я отчего-то понимал, что всё сложится хорошо, и с минуты на минуту явится хозяин, возьмёт обнаглевшую рыжую тварь за шкирняк, хорошенько встряхнёт и призовёт к порядку.

Сирень. Вот сирень. Кустарник. Обычная сирень, которую ломают, а потом продают вёдрами вдоль дорог. Букет сирени. Сильно фиолетовый. Ничего выдающегося, но автор рисунка умел смотреть. Я смотрел на букет чуть сверху, и через его ветви я видел открытое окно, а за открытым окном двор, и там, во дворе возле забора, ёлка. Она высохла, иголки давно пожелтели и осыпались до скелета, но кое-где на ветвях ещё сохранились серебристая мишура и бумажные серпантины. Букет. Ёлка. Букет, свежий и живой. Ёлка, коричневая и мёртвая.

Цыплёнок. Не настоящий цыплёнок, а игрушка, пластмассовый, с ключом, торчащим из спинки. Цыплёнок стоял на телевизоре. У него было печальное-печальное выражение лица. Грустный такой цыплёнок, потерявшийся.

Я усмехнулся.

Я позабыл про Холмы, про День Топора, про туалет. Потому что это было талантливо.

Светка у нас догадлива и быстра умом, с этим бессмысленно спорить. Я же чувствую талант. И люблю талант. Мне нравится талант. Когда ты пробираешься через мир, через все эти дороги, придорожные гостиницы, картинки в золотых рамках в этих гостиницах, горы лысых покрышек на задних дворах этих гостиниц, прогорклое масло во вчерашнем плове, который подают в этих гостиницах. Ты продираешься через этот мир день за днём, и всё это давно тебя не забавляет. Давно.

Талант. Единственное, что ещё может удивить. Талант.

Я рассматривал рисунки. Они были разные. Натюрморты, пейзажи, зарисовки из жизни, опять же, не знаю, как правильно называется, картины, одним словом. Всё необычные. Может быть необычным натюрморт? Может. Яблоко надкушенное, кисть рябины, кусок сахара. А рядом на столе три точки, две чёрные и одна белая. Я приблизил рисунок к носу и обнаружил, что это вовсе не точки. Два муравья азартно делили сахарную крупинку, и никто не хотел уступать, и вот уже и не совсем морт.

Рыбы. Разные пучеглазые рыбы с умными мордами, разноцветные, весёлые, подводный рыбий мир, спокойный и безопасный.

Было видно, как он развивался как художник, причём, наверное, большой художник просыпался в нём, как уверенней становилась рука и приметистей глаз, темы богаче, он взрослел и уже, наверное, думал про будущее…

Потом всё сломалось. Разом, точно о колено. Он нарисовал футбольный матч. Мальчишки гоняли мяч по зелёному полю, а у самодельных дощатых трибун их дожидались велосипеды и собака. Там был свет. Ветер и смех, и я в очередной раз понял, что художник – тот, кто несёт свет и надежду.

А в следующий раз он нарисовал «Пир».

Я оглянулся. Потому что почувствовал, что у меня за спиной кто-то появился. Никого. Только я и «Пир».

Он, конечно, отличался от картины ученика Лодыжского. Волк был больше похож на волка, и только в красных диких глазах его бесился такой же зверский голод. А телец был больше похож на белого телёнка, почти ещё сосунка, заблудившегося и отбившегося от стада. И зверь ещё не успел вцепиться в жертву, и ещё оставался шанс. Но тени так же стояли под деревьями. «Пир» был ещё впереди.

Эта чёртова картина вызывала острое ощущение присутствия зла. Мы со Светкой вспоминали её недавно, и вот она уже здесь, притянулась и смотрит. Страшно. Да, точно не ты смотришь на неё, а она.

Мне захотелось бросить всё это, отвернуться, но я стал смотреть.

Дальше художник сопротивлялся, это было прекрасно видно по рисункам. Он пытался остановить чудовище. И уже на следующей картине между волком и телёнком лежал ручей. А ещё на следующей волк увяз передними лапами в подвернувшейся трясине. А потом на него падало дерево, а потом телёнок взлетал, и волк не мог его уже достать. Волк, казалось, терпел неудачу.

Постепенно он исчез вовсе, а телёнок остался. Он гулял утром по улицам города и заглядывал в окна. Он уходил в жёлтую пшеницу, над колосьями виднелась только худая белая спина. Или поседевшая. Белая. Он сидел на берегу возле строящегося моста, а в небе собиралась весёлая и чистая гроза, телёнок смотрел в небо. Он спал в стогу. Он пил воду из ручья. Он ждал зиму и ел клубнику из плетёного лукошка.

Постепенно художник вернулся к другим картинам. Но победить у него не получилось. Потому что теперь в его работах всегда присутствовал он. Красный блик. Он будто вытек из красных глаз зверя, смешался с воздухом, а затем впитался в бумагу. Среди залитых дождём деревьев, в виде на город с холма, в тишине библиотеки на корешках книг, на школьном уроке над головой учительницы, над смятым ветром пшеничным полем, везде. Я видел его совсем недавно, и видел теперь, уже в рисунках мальчишки. Радость ушла из его картин, теперь в них был только он.